Воды нагрели. Это знаешь кто?.. Чикотиллы. Я их так называю. Им токо дай. Обшкурят до косточек. Не боишьсяих?

— Сейчас кончу, — сказала Агата, не отводя слепящего взгляда от озорного старика. Он не должен сорваться, он уже на крючке. У нее шею свело от невероятного напряжения. Старик почесал за ухом, потом сунул толстый палец ей в рот. Агата жадно его обслюнявила, прикусила острыми зубками. Ему понравилось.

— Ладно, я добрый. Давай тогда так: ни вашим, ни нашим. Ну-ка, хлопцы, приготовьте печатку.

Чикотиллы опрометью кинулись на правую сторону, где стояла газовая плита и разделочный столик. Скося глаза, Агата за ними следила. Один зажег газ, другой сунул в огонь железный прут с блямбой на конце.

— Очень больно будет?

— Как сказать. Сердце крепкое, выдержишь. Но без клейма нельзя. Без клейма никто тебе не поверит.

— Потерплю, — сказала Агата.

— Потерпи, голубушка, потерпи. Деваться некуда.

— Может, водочки для храбрости?

— Это баловство, не надо.

— Как скажете, государь.

Подбежали недочеловеки: один сгреб ее лицо в потную горсть, чтобы не орала, второй ткнул раскаленный прут между ног, прижал к внутренней части бедра. Агате показалось, кол вошел в промежность и проткнул мозжечок. Ее тряхнуло, скрючило, затрещали суставы, натянулись сухожилия, но веревки выдержали. Боль была зияющей, как воронка, ноздри опалило паленым. С трудом Агата поймала бодрящий, тусклый взгляд старика, в котором запекся бледный огонек любопытства.

— Отвяжите ее, пересадите в кресло.

Чикотиллы мигом перебросили ее на кожаное седалище, напоминающее гинекологическое. Тело истекало жаром, ни ног, ни рук не чувствовала.

— Ну вот, — с облегчением заметил старик. — После трудов праведных можно чарку принять.

Неугомонные Чикотиллы вдвоем побежали к стеллажам, из огромной, десятилитровой посудины наплескали чуть не полную кружку, подали деду. Тот недоверчиво понюхал:

— Вроде пахнет приятно. Испробуй, голубушка. За здоровье всех обреченных.

Поднес кружку с поклоном. Агата еле удержала ее слабой рукой.

— Яд?

— Как узнаешь, пока не выпьешь, — ухмыльнулся старик. Она сделала маленький глоток, задохнулась.

Чистый спирт. То, что надо.

— Сколько вы благодеяний оказали, — сказала она, — а я даже не знаю, как вас зовут. Неудобно как-то.

— Зови просто Сидором. Сидор Гурович, ежели угодно. Тебя я знаю. Ты штучка известная по Москве. Из самых рьяных.

— Сидор Гурович, отошли придурков, чего-то скажу по секрету.

Он махнул рукой, Чикатиллы испарились. Смотрел на нее застывшим, сонным взором. Хотела плеснуть ему в глаза спиртом из кружки, но не посмела. Впервые не посмела совладать с мужиком. Это было так ново, так светло. Как второе рождение.

— Возьми в рабыни, Сидор Гурович. Или добей.

Больше ничего не прошу.

— Чудная ты девка, — серьезно ответил Самарин. — Сколь живу, такую не встречал. Может, ты впрямь без ума?

— Была без ума, теперь опамятовалась. Дай руку, пожалуйста.

Агата робко поцеловала жилистую, в венозных прожилках кисть. Через небывалый страх он внушил ей любовь. Это прекрасно. По-другому, наверное, быть не могло.

— Кто ты, государь мой? Откройся невинной девушке.

— Похоже, тот, кто тебе нужен, — улыбнулся старик.

Глава 4

В МОРГЕ КАК В РАЙСКОМ САДУ

Не приживалась Лиза на новом месте: восьмое дежурство, а ее все коробит. В двенадцатом часу ночи накинула поверх халата телогрейку, вышла прогуляться.

Ночная партия еще не поступила, дневные хлопоты позади — в морге короткий пересменок. Прошла подземным коридором, в каморке, смежной с ледником, наткнулась на Гришу Печенегова. Перед ним на столе тарелка с бутербродами — сало, сыр, селедка, колбаса — на полу, как положено, початая бутылка.

— Куда направилась, доченька?

— Подышу воздухом. Сморило чего-то.

— Дак там мороз сорок градусов. Окоченеешь.

— Я ненадолго. По саду пройдусь.

— Посиди минутку. Покушай со мной.

Лиза опустилась на стул, сложила руки на коленях.

— Устала?

— Немного.

— С непривычки. Покушай колбаски, хорошая колбаска, лианозовская. Без нитратов.

— Спать хочу, сил нету, — пожаловалась Лиза, — а прилягу — ни в одном глазу. Почему так?»

Гришуня оглядел ее всевидящим оком. Нагнулся за бутылкой. Плеснул в стакан, второй стакан Лиза, прикрыла ладошкой — нет.

— А вот это зря, — осудил Григорий. — У тебя переходный период, потому и не спишь. Души усопших смущают. Увидали, новенькая — и обступили. Тем более насухую держишься. Они этого не любят.

— Почему не любят, Гриша?

— Трезвый человек для них как соглядатай. Они ему не доверяют, и правильно делают. От трезвости все беды на земле. Трезвый человек — приметливый, памятный, завистливый, на ближнего злобу копит, а у пьяного на душе ясно, все зло из него вылетает, как дристня при холере. В бутылке, Лиза, очищение ото всех скверн и суеты.

— Тогда налей глоточек, — Лиза подставила стакан.

С Гришей Печенеговым она сразу подружилась, он охотно взял над ней шефство. Вместе ворочали трупаков, и Гриша дал ей первые уроки, как доводить их до кондиции. Трупаки попадали к ним в руки обезображенные, желтые, квелые, обыкновенно прямо после вскрытия, неряшливо, наспех заштопанные. Перед ними стояла задача привести мертвецов в надлежащий вид для последнего свидания с родными. Печенегов был классный мастер, не вылезал из морга уже лет тридцать.

Она быстро усвоила обмывку, обтирку и одевание, но к ликам покойников Гриша ее пока не допускал. Тут она могла только напортачить. Из его искусных рук самый измордованный трупак (бандюк после разборки, старец, изъеденный раком) выходил с просветленным, блаженным выражением лица, озаренного самодовольной улыбкой: казалось, вот-вот разомкнет уста и объявит во всеуслышание, что вполне доволен своим новым положением. И всего-то требовалось — мазок туда, мазок сюда, кисточка, фломастер, румяна, пудра, крем.

Но это только смотреть просто, на самом деле это были штрихи художника, наносимые бестрепетной, точной, пьяной рукой. Такая работа требовала особого, отчасти мистического таланта, и у Гриши он был. Но его удручала роковая недолговечность собственных творений. В принципе, Печенегов не делал различия между мертвыми и живыми, напротив, уверял Лизу, что нормальный, доброкачественный трупак, осознавший свою участь, во многих отношениях выше тех недоумков, которые его провожают на тот свет. В Лизе он сразу угадал единомышленницу. Его ничуть не смущало, что такая красивая, молодая, полнокровная женщина посвятила себя довольно странному, по расхожему мнению, занятию. Он ни разу не спросил, каким ветром ее сюда занесло. Воспринимал людей такими, какими их видел: нелепо интересоваться у человека, почему он устроен так, а не иначе, с голубыми глазами, а не с зелеными — все равно, что спросить у лошади, почему она не орел.

Со вторым напарником отношения у Лизы сложились хуже. Дюжий смурной мужик, тридцатилетний Ганя Слепень проникся к ней необъяснимой враждебностью. Правда, Лиза сама дала ему повод. На первой смене, надышавшись дурных кишечных паров, Лиза побежала блевать в столярный отсек. Ганя прокрался за ней, напал в самый неподходящий момент и повалил в открытый, приготовленный к отправке гроб.

— Ты чего, Ганя?! — пропищала Лиза из-под навалившейся семипудовой груды мускулов. Чтобы прояснить намерения, Ганя одним рывком порвал на ней казенный халат и заодно шелковую блузку с голубыми птичками на белом фоне. К его чести Ганя загодя намекнул, что для более приятного знакомства им надобно ненадолго уединиться. Лиза не придала значения этим словам, тем более не заподозрила, что он способен на такой налет. Ганя показался ей обыкновенным качком-дебилом с одним шурупом в голове. Публика, конечно, мерзкая, которую она хорошо знала по "Тихому омуту", но, если их не дразнить, как собак на цепи, вреда от них никакого нет. Без хозяйского приказа они и шагу не ступят. В той быстроте и безоглядности, с какой Ганя на нее кинулся, как раз ощущалось воздействие посторонней воли. Вероятно, его кто-то науськал.